контроль над назначениями полностью лежал в руках министерства внутренних дел, которое, с одним небольшим перерывом, оставалось под контролем СДПГ до 1932 года. Ответственность за контроль над кадровой политикой лежала на явно республиканском главе департамента полиции (с 1923 года) Вильгельме Абегге, который следил за тем, чтобы на все ключевые посты назначались приверженцы республиканских партий. К концу 1920-х годов верхние эшелоны полиции были полностью республиканизированы - из тридцати президентов прусской полиции на 1 января 1928 года пятнадцать были социал-демократами, пять принадлежали к Центру, четыре - немецкими демократами (ДДП) и три - членами Немецкой народной партии; остальные три не заявили о своей политической принадлежности. Официальная политика полицейской службы заключалась в том, что при приеме на службу учитывались не только умственные и физические способности, но и "прошлое поведение кандидата, гарантирующее, что он будет работать в положительном смысле на благо государства".32
И все же сомнения в политической надежности полиции оставались. Подавляющее большинство офицеров и рядовых были бывшими военными, которые принесли с собой на службу военные манеры и взгляды. Среди старших полицейских кадров все еще был силен старый прусский офицерский резерв с неформальными связями с различными правыми организациями. Настроения в большинстве полицейских подразделений были скорее антикоммунистическими и консервативными, чем специфически республиканскими. Врагов государства они видели слева - включая левое крыло СДПГ, партии правительства! - а не среди правых экстремистов, к которым они относились снисходительно, если не с симпатией. Полицейский, открыто заявлявший о своей прореспубликанской приверженности, скорее всего, оставался аутсайдером. Функционер Центристской партии Маркус Хаймансберг был человеком скромного социального происхождения и быстро продвигался по служебной лестнице под покровительством министра внутренних дел СДПГ Карла Северинга. Однако среди старших офицеров он вызывал неприятие как политический назначенец и оставался социально изолированным. Другие, менее защищенные, страдали от дискриминации своих коллег и рисковали получить повышение. Во многих местах полицейские с известными республиканскими настроениями подвергались остракизму и не допускались к общительному - и профессионально важному - послеобеденному общению за столом завсегдатаев местного паба.33
В конечном счете, деятельность прусского государственного правительства следует оценивать в свете того, что было реально возможно в сложившихся обстоятельствах. Чистка старой судебной системы противоречила идеологическим установкам центристских и либеральных партий, а также правого крыла СДПГ, которые придерживались принципа Rechtsstaat, согласно которому судья обладает иммунитетом от политического вмешательства. Конечно, верно, что некоторые правые прусские судьи выносили предвзятые вердикты по политическим делам, но важность этих вердиктов уменьшалась частотой амнистий для политических преступников и, вероятно, была преувеличена в литературе о "политическом правосудии" в Веймарской республике.34 Очевидно, что в долгосрочной перспективе новый пенсионный возраст и новые государственные правила назначения на должности судей способствовали бы формированию всесторонне республиканской судебной системы. Что касается государственной службы, то о тотальной чистке правительственных кадров не могло быть и речи, учитывая нехватку квалифицированных республиканских замен и умеренные взгляды прусской коалиции. Что касается полиции, то создание прореспубликанских руководящих кадров при сохранении основной массы офицеров и служащих старого режима выглядело наилучшим способом обеспечить стабильность и эффективность службы, особенно в нестабильные первые годы. Поэтому коалиционные правительства решили проводить политику постепенной республиканизации. Они не могли знать, что Германская республика исчезнет раньше, чем у этой программы появится время реализовать свой потенциал.
Реальная угроза существованию Пруссии исходила не от государственной гражданской службы, а от могущественных интересов за пределами государства, которые по-прежнему стремились к гибели республики. Угроза восстания спартакистов была нейтрализована в 1919-20 годах, но крайне левые продолжали пользоваться значительной поддержкой на выборах - коммунисты были единственной партией, число голосов которой росло с каждыми выборами в Пруссии, с 7,4 % в 1921 году до 13,2 % в 1933 году. Менее идеологически однородными, но столь же радикальными и решительными, а также гораздо более многочисленными были силы, собранные справа. Одна из характерных особенностей веймарской политики в Пруссии (как и в Германии в целом) заключается в том, что "консервативный интерес", за неимением лучшего термина, так и не смог приспособиться к политической культуре новой республики. В послевоенные годы возникла многочисленная, раздробленная и радикально настроенная правая оппозиция, которая отказывалась признавать легитимность нового порядка.
Важнейшим организационным центром правой политики в Веймарской Пруссии до 1930 года была Немецкая националистическая партия, или ДНВП. Основанная 29 ноября 1918 года, ДНВП формально являлась преемницей прусских консервативных партий довоенной эпохи; первая программа ДНВП была опубликована 24 ноября 1918 года в "Кройцайтунг", консервативном органе, основанном в Берлине во время революций 1848 года. Однако в целом ДНВП представляла собой новую силу в прусской политике. Восточно-эльбские аграрии уже не были столь доминирующими в ее социальном электорате, поскольку партия также обслуживала большой контингент городских "белых воротничков" - от клерков, секретарей и офисных помощников до руководителей среднего и высшего звена. Из сорока девяти депутатов от ДНВП, избранных в Учредительное собрание Пруссии 26 января 1919 года, только четырнадцать работали в прусском ландтаге до 1918 года. Партия представляла собой радужную коалицию интересов - от прагматичных умеренных консерваторов (меньшинство) до энтузиастов монархической реставрации, ультранационалистов, "консервативных революционеров" и сторонников расистского фёлькиш-радикализма. В этом смысле партия занимала неудобное положение где-то между "старым" прусским консерватизмом и экстремистскими организациями немецких "новых правых".35
Политико-культурная матрица старого восточно-эльбского провинциального консерватизма больше не существовала. С 1890-х годов она находилась в изменчивом состоянии, а после 1918 года полностью распалась. Во-первых, консервативным сетям был нанесен ущерб революцией 1918-19 годов. Практически весь аппарат привилегий, поддерживавший аграрное политическое лобби, был сметен. Отмена трехсословного избирательного права одним махом уничтожила электоральную основу консервативной политической гегемонии, а отречение короны и провозглашение республики обезглавило старую систему привилегий и патронажа, обеспечивавшую аграрному дворянству беспрецедентное влияние на государственные должности. Даже на региональном и местном уровне кадровая политика нового правительства под руководством СДПГ вскоре начала менять ситуацию: губернаторы провинций и окружные комиссары старой школы освобождали место для республиканских преемников.
Все это происходило в период беспрецедентных экономических потрясений. Отмена ограничений на забастовки и коллективные переговоры сельскохозяйственных рабочих, а также отмена старого закона о слугах повысили давление на заработную плату во всем фермерском секторе. Налоговые реформы ликвидировали фискальные льготы, которые всегда были структурной особенностью прусского сельского хозяйства. Новая республика также была гораздо менее восприимчива к протекционистским аргументам фермеров, чем ее имперские предшественники; тарифы на зерно были снижены, чтобы облегчить промышленный экспорт, а импорт продовольствия резко возрос, даже после повторного введения пониженного тарифа в 1925 году. Под воздействием растущих налогов и процентных ставок, галопирующей задолженности, давления на заработную плату и неправильного распределения капитала во время инфляции многие производители продовольствия - особенно среди крупных
